Это письмо, которое хотела бы написать каждая мать, которая не может объяснить словами некоторые горькие истины. Но их нужно когда-нибудь высказать, и лучше поздно, чем никогда.
Почему все началось?
Сегодня утром мы поссорились с тобой потому, что я попросила тебя убрать за собой. Понял ли ты, дорогой мой сын, что ты позволил себе говорить со мной так, как не подобает разговаривать с матерью? Я услышала от тебя грубость. Когда я сказала, что ты не должен говорить с мамой в таком тоне, ты, кажется, ничего не понял. Мне даже показалось, будто ты уверен, что я не заслуживаю хорошего отношения. И тогда меня осенило, что, возможно, тебе нужно объяснить, почему твоей матери, помимо послушания и любви, нужно еще и твое уважение.
Кто дал тебе жизнь?
Я носила тебя 42 недели вместо 40. Это называется переносить. Мои схватки длились целую неделю. Последние три месяца перед родами были очень трудными, а первые три месяца я чувствовала себя ужасно. Моя фигура полнела, мне страшно было смотреть на себя в зеркало, и не верилось, что когда-нибудь вернусь к прежней форме. Но все это меня не пугало, потому что я ждала тебя.
Во время родов я отказалась от обезболивания - хотела, чтобы ты появился на свет естественным путем. А когда ты родился, просила акушерку как можно дольше не обрезать пуповину - хотела, чтобы ты получил все драгоценные стволовые клетки, которые есть в моей крови. Да, это было неудобно, но я готова была терпеть, чтобы ты был здоровым. Тебе сейчас всего 10 лет, сынок, но тебе уже можно знать обо всем этом.
Дома
Я попросила поскорее выписать меня из больницы, потому что дома оставался твой старший брат, он тоже был маленький и нуждался во мне. И тогда начались самые трудные месяцы, о которых знают все - бессонные ночи, бесконечные хлопоты. Когда ты плакал, я вставала, чтобы покормить тебя грудью. И хотя грудь моя болела, на ней были трещины и волдыри, продолжала тебя кормить, потому что знала: нет ничего лучше для детей, чем грудное вскармливание.
Когда тебе было три недели от роду, ты подхватил вирус, и я была смертельно напугана, что с тобой случится что-то ужасное. Не могла заснуть ни на минуту, чтобы не оставлять тебя один на один с болезнью. Беспомощно слушала твой плач, когда тебе делали люмбальную пункцию, и рыдала, а потом глядела, как ты лежал, такой крошечный, слабенький и бледный.
Ты выздоровел и вырос. На каждом этапе твоей жизни я была рядом и помогала тебе. Учила тебя сидеть, ходить, есть, ходить на горшок, затем в туалет - веселая работенка, не так ли? Часами делала домашние пюре, потому что это была лучшая пища для тебя. Мне была в радость эта работа, я наблюдала, как ты растешь.
Мы росли
Помнишь, как я разрезала листы с заданиями по орфографии и прятала их по разным углам комнаты, чтобы тебе было интереснее учиться читать и писать? А потом слушала твою игру на гитаре, иногда учила и заставляла тебя играть, хотя у самой была масса незаконченных дел. Когда в школе подошло время экзаменов, я готовилась вместе с тобой, пересматривая все вопросы и оформляя их в виде веселых викторин, чтобы легче было их запомнить. Я помогала тебе ставить цели и пыталась помочь тебе принять верное решение, когда что-то шло не так. Моего терпения хватало на двоих. Мне было нетрудно, потому что я хотела, чтобы ты получил хорошее образование и научился решать проблемы.
Я каждый день спорила с тобой, заставляя делать простейшие вещи: чистить зубы, есть овощи, хорошо вести себя за столом, убирать за собой, ложиться спать вовремя, не ссориться с братом. Хотелось оттащить тебя от видеоигр или телевизора, чтобы ты больше времени проводил на свежем воздухе. Иногда у тебя проявлялась настоящая агрессия, когда ты не хотел слушаться. Но это было необходимо для твоего же блага.
Каждое воскресенье за последние семь лет я стояла на краю спортивной площадки, болея за вас с братом, когда вы играли в футбол. Ходила вместе с вами во все мыслимые спортивные кружки. Очень хотела, чтобы вы определились, что же больше всего вам по душе.
Разве я больше думала о себе?
Я перешла на неполный рабочий день, хотя могла бы делать карьеру и зарабатывать втрое больше. Но мне было важнее быть с вами рядом после школы и во время ваших каникул. И все равно вы находите повод обижаться на меня за то, что я уделяю много времени работе. Но это не страшно, главное - быть побольше рядом с вами, чтобы вы никогда не чувствовали себя одинокими.
Дорогой мой сын, я делала все эти вещи для тебя целых 10 лет, 24 часа в сутки, 7 дней в неделю, 365 дней в году. И мне не всегда было легко и весело - бывало и одноообразно, и уныло, и трудно. Не подумай, что я попрекаю тебя этим - я бы хотела дать тебе еще больше. Я счастлива, что ты - мой сын. Жить ради тебя - это мой долг. Просто хочу, чтобы ты знал: все, что я говорю или делаю, - для твоего блага.
И когда я прошу не говорить со мной неуважительно, это не значит, что ты должен платить за мою любовь к тебе. Просто хочу, чтобы ты знал, что значит для тебя мать и что ты значишь для матери.
Письмо сыну от начинающей взрослеть мамы
Сын! Я пишу тебе письмо. Не собираюсь его хранить в столе, и отправлю тебе сразу, как только допишу. Потому что сказать это спокойно, рассудительно, без слез и нравоучений, может не получиться. Но объяснить все же я кое-что должна.
Недавно в нашем разговоре ты проронил: «Меня давно никто не поддерживает! Все проблемы мне приходится решать самому!». И ушел, обиженно хлопнув дверью. По-своему ты прав, конечно. И неправ тоже по-своему. Потому что иногда самой нужной оказывается та поддержка, когда никто не поддерживает. И тогда приходиться барахтаться самому.
Почти все мы учились плавать в детстве, помнишь? Смешно били руками по воде, уходили под воду, наглатываясь ее до бульканья в животе, отчаянно барахтаясь выплывали, и… снова шли ко дну. А потом вдруг становилось легко, и вода сама предлагала свою поддержку — знай, греби себе. Пусть смешно, по-собачьи, но плыли, плыли!
Освоив «собачий кроль», пробовали плыть по-взрослому, степенно рассекая руками водную гладь реки, поглядывая украдкой на родителей: «Мол, как я вам? Молоток? Плыву! Смотрите! А мама мечется, машет руками, зовет. И страшно, что не хватит сил доплыть до заветной кромки песка и хочется доказать всем, что взрослый, и смешно, как мама подпрыгивает и жестикулирует на берегу...».
Когда мне исполнилось восемнадцать, от нас ушел папа. Так бывает. Да, да, твой любимый дедушка ушел к другой женщине. Убитая горем мама сказала мне: «Тебе нужно пойти работать. Мы теперь одни». Мне стало страшно.
Как одни? Он же здесь, в городе? Неужели все так плохо? И так стремительно надо повзрослеть?
Но маму я послушала. Нестерпимо было видеть ее слезы, а мысль о том, что мы будем нуждаться, нагло «проглядывала» в каждом дне и событии. Соседи провожали сочувственными взглядами, маленькая сестренка смотрела непонимающе, мама щурилась заплаканными глазами на яркий свет. Внутри меня все кричало: «Нужда!», и становилось еще больней и тревожней. Устроившись в ремонтно-строительное управление на полставки, я одновременно пошла учиться в новый, не «раскрученный» институт, на заочное отделение, куда выпускников с золотой медалью брали без вступительных экзаменов. На поступление в престижный ВУЗ денег категорически не было…
Моя первая зарплата была до смешного мала — ее хватило на бутылку вина «выставиться» в отделе за первую «получку». Потом оказалось, что папа не собирается держать нас в ежовых рукавицах, хотя мама упорно транслировала бедность — вкалывала на даче, сажая овощи и картошку «на зиму», постоянно говорила о нашей горькой судьбе и отказывала себе, а заодно и нам с сестрой, в самых малых радостях.
Летом она поехала «подрабатывать» на море с попутной целью оздоровить детей бесплатно. Кстати, я тоже не просто так «дышала морским воздухом», а подрабатывала официанткой в столовой, где мама работала бухгалтером. Пока мы с «потом и кровью» оздоравливались на море, папа неожиданно вернулся.
Постепенно жизнь вошла в привычную колею. Но навсегда сохранился во мне, закапсулировавшись глубоко в памяти, болезненный опыт, причудливым образом связавший воедино мои первые самостоятельные шаги и первые заработанные деньги с ощущением неотвратимо надвигающейся катастрофы под названием «нужда и бедность».
На работу я ходила тогда не для того, чтобы самой обеспечивать свои потребности, а под пронзительным лозунгом «как нам дальше жить-то теперь», нагнетающим плотный, унылый страх. Всю зарплату я отдавала маме, не оставляя себе даже части денег. Мама решала — как их тратить. В основном, эти деньги уходили, конечно же, на меня, но под неусыпным маминым контролем. Продолжала я работать и после того, как семья воссоединилась, совсем немного побыв «зарабатывающей себе на булавки».
Потом я вышла замуж и родился ты, а у меня разом исчезли обе возможности — и тратить, и зарабатывать. В это же время, называемое теперь «лихие девяностые», пачками стали банкротиться и закрываться предприятия. Не избежало участи банкрота и мое управление. К счастью, впереди у меня было три года отпуска по уходу за ребенком. И благо, что именно в этот, тяжелый для многих период, мой вновь обретенный отец стал хорошо зарабатывать. Нам же, молодым родителям, было, мягко говоря, не до жиру…
И я, не без облегчения, сдалась на милость предков. Сложила лапки. Как приятно, когда о тебе кто-то заботится. Зачем напрягаться-то? Своих заработанных денег я так и не увидела, а сейчас есть возможность пользоваться родительской любовью, папиным желанием «загладить вину» перед семьей и тем, что родители практически содержат меня и мою молодую неокрепшую семью.
Это было поддержкой? О! Несомненно! И еще какой! Вместо того, чтобы напрягаться — я спокойно плыла по течению, все еще памятуя о том, с каким ужасом связано «зарабатывание» денег. Работать — значит бежать от нужды. Хотя только в этом году я узнала, что «работать» от слова радость! Радость Бога тебе…
Рядом со мной, рука об руку, также спокойно и безмятежно «плыл»… неработающий муж. Он планировал в ближайшем будущем стать миллионером, но пока довольствовался «родительским пайком», требуя при этом к себе уважительного и почтительного отношения как с моей стороны, так и со стороны тех, кто содержал его семью.
С тех самых пор родители мне, старшенькой, как повелось, «неудачной» дочке, помогали всегда — оплачивали учебу, съёмное жилье, покупали тебе памперсы и детское питание, освобождая всех остальных от этой ответственности. «Куда ж ты без нас, юрыстка?», — спрашивал полушутя папа. «Я только и делаю, что занимаюсь твоими проблемами и воспитываю твоего ребенка», — совсем не шутила мама. Мне было неприятно это слушать, но деваться было некуда — очередная сессия приближалась и я «зарывалась» в книги и лекции на три недели, полностью поручая тебя бабушке. Да и голод — не тетка, а у родителей всегда можно было «подзаправиться» и «подзатариться».
«Хорошо, что мне помогают и поддерживают», — думала я. Потом, когда мне «досталась» еще и квартира, и мы стали жить в одном подъезде с родителями, наступила полная нирвана. Всегда под рукой бесплатные круглосуточные любящие няньки, вкусные завтраки, обеды и ужины, а еще… возможность оставаться маленькой девочкой, за которую все решают и почти ни в чем не отказывают. А еще «мамзаймисторублейяпозжеотдам»… Я и сама не заметила, как втянулась. Сроднилась, сжилась с этой ролью несамостоятельной, не выросшей маминой дочки. Гораздо легче быть маленькой, слабой, перекладывающей ответственность на «взрослых», чем самой повзрослеть…
И я не спешила. Помню, мама в детстве часто мне говорила: «Вырастешь, еще успеешь натрудиться. Отдыхай. И забирала веник из маленьких рук. Или тряпку, которой я пыталась мыть полы. Она всегда меня оберегала, моя мама. И поддерживала. В моей несамостоятельности и неспособности обойтись без нее.
Приблизительно могу представить, как должна сейчас для тебя выглядеть моя «идеальная поддержка».
Алло, сынок, вы где? Как в городе? Ну-ка, быстро домой! С девушкой? Так, не шляйтесь, где попало допоздна! Приходите к нам — лучше у меня на глазах, чем ночью неизвестно где, неизвестно с кем в огромном городе! Сестре твоей в ящике для игрушек постелю, ну а вы на диване, конечно! Нет, ничего не покупай! Тебе же деньги на кино нужны! Придешь пораньше — я тебе еще дам, я пособие получила на младшенькую, ага. Ничего, она перебьется — еще маленькая, не понимает, что это ее пособие. Вот у вас — дело молодое… да!
Эх, дети, дети! Взрослый сын уже, а сколько мороки! — демонстративно вздохну я, положив телефонную трубку.
Потом, когда «неожиданно» появятся внуки, я «стойко» начну помогать их растить, вздыхая о своих утраченных возможностях и нереализованных мечтах, время от времени произнося сакраментальную фразу: «Тебе почти тридцать, а я твои проблемы решаю!». Или такой вариант: «Ты уже четвертый десяток разменял, а мне покоя нет — только и занимаюсь, что твоей жизнью! Когда я уже своей начну жить???». Или вот еще: «Из-за тебя и твоих детей, я лишила детства своих! У твоих сестер не было детства!». Все это — «выдержки-цитаты» знаменитых родительских монологов твоей любимой бабушки. Пройдя весь этот путь — от начала до конца, я не желаю этого своим детям.
Знаешь, что значит чтить и уважать родителей своих? Это, простив им ошибки, не повторять их в своей жизни. Конечно, я допустила много ошибок, пока ты вырос.
Знаешь, что значит хороший родитель? Это — не привязать на долгие годы к себе детей воспитанной нами же самими беспомощностью. Это — не самоутверждаться за их счет, мол, без меня и шагу ступить не могут. Это — научить их жить и обходиться без нас. Не в смысле полного сиротства, нет. Мы по-прежнему будем рядом. Но, если не дай Бог, родителей не станет, дети, отгоревав, сумеют построить свою собственную уникальную жизнь. Не ту, что хотела мама или планировал папа, а ту - что сами захотели. А все потому, что родители позволили им идти своим путем, совершать свои ошибки, строить свою, неповторимую жизнь. Научили быть свободными в своем выборе и нести за него ответственность. Принимать решение и последствия принятого решения. И тогда тебе в лицо не полетит с претензией: «Ты сама мне сказала!». А спокойно прозвучит: «Я сам кашу заварил, сам и расхлебаю».
Знаешь, намного легче не давать тебе этой свободы. Не давать тебе права выбора. Не выслушивать колкие обидные слова в свой адрес от взрослого уже сына. Гораздо легче быть «хорошенькой» мамой. Сначала — купить игрушку под давлением детской истерики, потом промолчать, когда молчать нельзя. Потом — потакать «взрослым» желаниям: купить машину, квартиру, марихуану — по возможности… Потом… Да всякое может быть.
Нет! Моя поддержка — не в потакании капризам «взрослого мальчика». Она — незаметная и самая неблагодарная. Не понятная и обидная для тебя. Совсем не та, на какую ты привык рассчитывать. Нетрадиционная поддержка. Потому что для тебя моя поддержка выглядит как полное ее отсутствие.
Мне не надо утверждаться за счет твоих жизненных поражений. Мне не нужен контроль и безграничная власть над тобой. Мне не надо, чтобы ты жил так, как я считаю нужным. Мне не нужно, чтобы ты оправдал мои ожидания. Всею силой своей души я хочу только одного — чтобы ты научился жить без меня. Научился выживать и обходиться без родителей. Счастливо. Спокойно. Наполнено. По-настоящему. Смело встречаясь с жизненными трудностями, и, преодолевая их, продолжал свой путь. И тогда ты сам для себя проявишься. Во всей красе. Со всем уважением. Старший сын. Старший брат. Мужчина.
Твоя жестокая мать, по совместительству — непутевая дочь
P.S.: После очередной нашей ссоры по поводу «не той поддержки» я, опустошенная очередными несправедливыми обвинениями в черствости и жадности, уже готова была «сдаться» в пользу «добренькой мамы». И именно в этот день вечером мне предстоял визит к врачу.
Здравствуйте, располагайтесь, ответьте, пожалуйста, на несколько вопросов анкеты, — женщина-врач в белом халате, чуть старше меня произносила привычные слова.
Возраст?
Сорок.
Семейное положение?
Замужем.
Дети есть.
Да, трое.
Женщина вздрогнула, как от удара электрическим током и мне показалось — пришла в себя. Что-то живое появилось в ее до этого равнодушном взгляде…
Счастливая! — не скрывая нахлынувших эмоций, выдохнула она. Вы молодец, что троих родили! — она заметно ожила, позволив себе общение с пациентом за рамками стандартной анкеты.
У вас девочки, мальчики? — с деланным равнодушием уточнила она.
Старший сын, уже взрослый и две девочки, — я не могла сдержать улыбки, перечисляя свою «стайку».
Женщина с болью выдохнула: «Сын!». Помолчала немного, пытаясь справиться с набежавшими слезами, и тихо сказала: «У меня тоже был сын. Ему было двадцать. Он погиб два года назад. Все просил меня машину, квартиру. А ведь я только для него и жила. Думала — сделаю его счастливым. Работала, как каторжная. Подарила и то, и другое. На этой машине он и разбился. Не справился с управлением. Нельзя идти у детей на поводу… Нельзя…».
Она надолго замолчала, погруженная в свою боль. Всем сердцем сочувствуя ей, я подумала о тебе и о нашей недавней ссоре — пару часов назад ты навсегда обиделся на меня за то, что я отказалась дать тебе свою машину…
Иногда бывает трудно устоять в присвоенном тебе звании «разве это мама?», и только такие встречи, посланные Богом, помогают устоять на нелегком пути воспитания…
Недавно фейсбук взорвало письмо одной прогрессивной мамы, адресованное ее 15-летней дочери. Я тоже прочитала его, хотя у меня нет дочери. Кое-что меня в ее обращении восхитило, кое-что огорчило, кое-что – заставило призадуматься. И – написать собственное письмо своему 15-летнему ребенку. Кое-что здесь останется от письма чужой мамы чужой дочке, но, вместе с тем, это письмо будет другим, потому что у меня сын, и с ним я разговариваю совсем по-другому.
Мой сын – взрослый (возможно, слишком рано повзрослевший) мальчик. Уверена, он поймет. Он все понимает. Всегда все понимал. Даже больше, чем должны были понимать дети в его возрасте. Он моя опора уже сейчас, он мой самый мудрый и близкий друг. Он мое неземное счастье и самое дорогое, что есть в моей жизни.
Мой мальчик, мой самый лучший и самый любимый человек на свете, тебе сейчас 15-ть, и до совершеннолетия совсем рукой подать. Я хочу, чтобы ты узнал и запомнил кое-что:
- Через 3 года тебе придется покинуть дом, в котором ты сейчас живешь (к сожалению, это не один и тот же дом, где живу я). И я не знаю, сможем ли мы, как когда-то мечтали, жить под одной крышей и строить дальнейшие планы совместно. Жизнь слишком непредсказуема, сынок, и иногда подкидывает неожиданности, которые могут в два счета разрушить даже самые продуманные и основательные планы.
В 18 лет у тебя будет два варианта на выбор: а) ты поступаешь в вуз, и я поддерживаю тебя, как могу, до тех пор, пока ты либо его окончишь, либо найдёшь работу; б) ты не поступаешь в вуз (и я никогда не осужу тебя за это), и идешь работать. Да, у тебя есть отец, который тоже, безусловно, будет тебе помогать. Но мне бы хотелось, чтобы одновременно с совершеннолетием ты стал ответственным человеком , способным самостоятельно обеспечить свои потребности и зарабатывать.
- Ты прекрасный человек. Ты очень умный. Ты красивый. Ты добрый, искренний и справедливый. Ты честный, ты никогда не кривишь душой, ты всегда говоришь то, что думаешь. Ты не подхалим, не двуличный, не подлый и не корыстный. Я очень горжусь тобой. Запомни: я очень горжусь тобой! Ты даже лучше, чем я могла себе представить, когда еще незамужней девушкой мечтала, что рожу самого лучшего в мире сына. Ты лучше, чем мне мечталось, и я всегда буду на твоей стороне. Даже если весь мир будет против. Даже если все остальные будут ругать и упрекать. Даже если ты будешь не прав. Я всегда буду на твоей стороне, потому что ты – мой сын. Вместе мы справимся с любыми трудностями, а их, поверь, в жизни будет немало. Я верю в тебя. И я всегда помогу тебе и поддержу тебя, что бы ни случилось.
- Я не идеал и не пример для подражания. (И твой отец тоже.) Ты – совершенно другой человек. Ты самостоятельная личность, индивидуум , который не обязан любить то, что люблю я. Ты имеешь полное право не разделять моих интересов и ценностей, которые важны для меня. Просто потому, что у тебя будут свои собственные ценности и интересы. Пока они у нас с тобой во многом совпадают, но со временем это может измениться, и это нормально. Твоя жизнь – твои правила и твои ценности. Единственное, что ты должен всегда помнить: свобода – это большая ответственность. Свобода выбора, в том числе. И ответственность за сделанный выбор ты будешь нести сам. Только ты.
- Ты свободен в выборе. Я не могу навязывать тебе свои вкусы и желания и ничего от тебя не жду. Ты можешь стать доктором, юристом, психологом, бизнес-аналитиком, а можешь пойти в дворники или работать на кассе в «Макдоналдсе». Я не стану вмешиваться в выбор твоего жизненного пути и не буду указывать, кем быть, чтобы зарабатывать на достойную жизнь. Ты можешь стать кем угодно, и я все равно буду любить тебя так же. Но не забывай про ответственность и про пункт №1.
- Ты не должен мне ничего. Я рожала и растила тебя не в долг и не для того, чтобы потом чего-то ждать от тебя обратно. Я не жду, что ты обеспечишь мою старость, и ты не должен чувствовать себя обязанным это делать. Мне будут важны все твои достижения, но не настолько, чтобы ставить их превыше всего. Оценки-награды-дипломы и прочие «показатели успешности» на самом деле не имеют такого большого значения, какое придают им другие люди. Ты делаешь это не для других, а для себя. И ты можешь стать успешным человеком, а можешь пустить свою жизнь на самотек. Это будет твоя жизнь и твой выбор. Но если однажды что-то пойдет не так, как тебе хотелось, не ищи виноватых и не жалуйся, потому что это будет результатом твоего выбора. Поэтому думай. Всегда думай, прежде чем сделать очередной шаг.
- Что бы ни случилось в твоей жизни, я буду рядом и постараюсь помочь, если ты будешь нуждаться в моей помощи. Но я не буду вмешиваться там, где мое вмешательство может нанести вред и разрушить твою жизнь. Я буду давать тебе советы, если ты об этом попросишь. Я буду помогать тебе взвесить все за и против, но принимать решения ты будешь сам. Я – не истина в последней инстанции и ты не обязан жить свою жизнь с оглядкой на меня. Я не твой хозяин, а ты не моя собственность, и ты не обязан жить свою жизнь с оглядкой на мои интересы. Я никогда не стану требовать от тебя что-то в ультимативной форме, ставить условия или манипулировать тобой, используя выражения «только через мой труп» или «я мать, ты обязан!». Ты не обязан.
- Я тоже не обязана. Я не обязана по первому твоему требованию бросать все свои дела и нестись к тебе решать твои проблемы. Я не обязана жертвовать своим комфортом ради твоего. Да, я могу и бросить свои дела, и помчаться решать твои проблемы. Я это МОГУ, но я НЕ ОБЯЗАНА . Когда тебе будет 18, мы будем с тобой еще равнее, чем сейчас. И ты помнишь про ответственность взрослого человека? Помнишь.
- У тебя своя жизнь. С кем встречаться, на ком жениться, с кем рожать детей – ты всегда будешь решать сам. Мои личные взгляды, политические пристрастия, жизненные убеждения и принципы не должны никак на тебя влиять. Ты можешь поступать так, как велит тебе твое сердце и твоя совесть. От разницы во взглядах ты не потеряешь меня, не перестанешь быть моим сыном, не станешь персоной нон-грата. Я всегда буду любить тебя и уважать твой выбор.
- Мир может казаться тебе несправедливым. Я всегда говорила тебе, что мир не плох и не хорош – он просто есть, а плохим или хорошим его делают люди . Когда тебе вдруг покажется, что мир несправедлив, вспомни мои слова. Нет никаких гарантированных способов добиться успеха и никаких гарантированных способов избежать неудачи. Ты не сможешь контролировать этот мир. Возможно, ты будешь делать все правильно и все равно окажешься в заднице. Возможно, ты будешь нарушать все, что можно нарушить, и окажешься на высоте. Единственное, о чем ты никогда не должен забывать – это о честности, справедливости и порядочности. И да, не пустая фраза: ничто не сохнет так долго, как подмоченная репутация.
- Уважай себя. Не лги себе. Учись себя понимать. Осознавай свои истинные потребности и чувства. И думай, как тебе будет лучше. Не будь слишком вспыльчивым, не поддавайся эмоциям – они иногда мешают принять правильное решение. Не действуй импульсивно. Не руби сплеча. Не будь категоричным. Научись прощать. Научись учиться на чужих ошибках . Будь лучше, чем я. Будь лучше, чем твой отец.
- То, что будет для тебя хорошо, почти наверняка будет для кого-то плохо. Ты можешь занять чье-то место либо в вузе, либо на кассе в «Макдоналдсе». Ты можешь встречаться с девушкой, которая была чьей-то «любовью всей жизни», или поехать в командировку, о которой безумно мечтал кто-то другой. Не волнуйся из-за этого. Точно так же то, что будет для тебя плохо, для кого-то другого будет хорошо . Так что вы заранее квиты.
- Никогда не перекладывай ответственность на других. За твою жизнь с 18-ти лет ты отвечаешь сам. Берись за дело, если уверен, что вытянешь его сам, без помощи других. Уезжай, если хочешь уехать и устроиться за границей, и если поймешь, что сможешь там выжить и утроиться сам. Если повезет, и у тебя там найдутся друзья, помощники, близкие люди, тебе будет легче. Но они могут и не помогать, и не поддерживать, потому что они не обязаны. Научись рассчитывать на себя. Откажись от мысли, что кто-то должен тебе помогать. Никто не должен.
- У каждого действия есть свои последствия. Научись смотреть и просчитывать свои действия на несколько шагов вперед. Не упускай возможности , по меньшей мере, старайся этого не делать. Не бойся признавать ошибки и не бойся казаться слабым . Человек, признающий ошибки, не слабак. И не слушай тех, кто будет пытаться убедить тебя в обратном.
- Не сравнивай себя ни с кем. Не равняйся ни на кого. Не подражай и не пытайся под кого-то подстроиться. Будь собой. Не позволяй никому ломать тебя и никогда не теряй собственного достоинства.
- Я родила тебя не для того, чтобы ты соответствовал моим ожиданиям или реализовал то, чего не удалось реализовать мне. Живи свою собственную жизнь, и пусть она будет достойной!
«Дорогой сынуля! Как бы я сейчас хотела вернуть те времена, когда ты был маленьким! Ужасно хочется вспомнить запах грудного ребенка и еще раз почувствовать, каково это – укачивать ручки-коленки на своих руках… Еще бы разок!
Рассматриваю твои детские фотографии – такой плотный мальчишечка с живым взглядом, так хочется услышать ТОТ твой голос!
Смотря на подрастающих сыновей, валяющихся с книгой на диване под флисовым пледом, НИКТО из нас не думает, что именно такие моменты через годы будут казаться тем самым счастьем, которое захочется вернуть. Я и глазом не успела моргнуть, как это время прошло и стало невозвратным.
Хорошо помню, как ты часто, уже не зная, как меня убедить, ныл: «Мам, ну ты послушай секундочку!» Извини, сын, я и вправду не отличалась терпением слушать, и мы часто с тобой иногда здорово ссорились. Но я знаю это за собой и до сих пор стараюсь себя перевоспитать!
И, как бы там ни было, ты для меня до сих пор – маленький мальчишечка, даже при том, что твои кроссовки уже почти того же размера, что и мои лыжи.
Сынуля, как это ты сумел стать таким приятным молодым человеком? Я просто горжусь тобой! И спасибо тебе за то, что каждый день у меня есть повод гордиться тем, что именно я – твоя мать.
Материнство на самом-то деле оказалось делом гораздо более хлопотным, чем я могла себе представить; и я, как и все, наделала кучу ошибок. Но то, каким ты стал, – награда всей моей жизни. И с тобой мне посчастливилось понять, что значит любить близкого человека. Ведь иметь сына оказалось делом таким увлекательным, разнообразным и нескучным. Я этого не ожидала так же, как и трудностей.
Я всегда буду старше тебя на 24 года. Это много. Правда, думаю, чем старше ты будешь становиться, тем меньшей будет эта разница казаться. Но ты, я надеюсь, всегда будешь оставаться моим мальчиком, а я твоей мамой; той, чьи руки тебя всегда обнимут, чье сердце всегда откликнется на любую твою беду или просьбу.
Екатерина Савельевна Витис, мать писателя Василия Семеновича Гроссмана, в 1941 году написала ему прощальное письмо, которое он целиком включил в роман «Жизнь и судьба» как последнее послание матери Виктора Штрума.Витя, я уверена, мое письмо дойдёт до тебя, хотя я за линией фронта и за колючей проволокой еврейского гетто. Твой ответ я никогда не получу, меня не будет. Я хочу, чтобы ты знал о моих последних днях, с этой мыслью мне легче уйти из жизни.
Людей, Витя, трудно понять по-настоящему... Седьмого июля немцы ворвались в город. В городском саду радио передавало последние известия. Я шла из поликлиники после приема больных и остановилась послушать. Дикторша читала по-украински статью о боях. Я услышала отдалённую стрельбу, потом через сад побежали люди. Я пошла к дому и всё удивлялась, как это пропустила сигнал воздушной тревоги. И вдруг я увидела танк, и кто-то крикнул: «Немцы прорвались!» Я сказала: «Не сейте панику». Накануне я заходила к секретарю горсовета, спросила его об отъезде. Он рассердился: «Об этом рано говорить, мы даже списков не составляли»... Словом, это были немцы. Всю ночь соседи ходили друг к другу, спокойней всех были малые дети да я. Решила - что будет со всеми, то будет и со мной. Вначале я ужаснулась, поняла, что никогда тебя не увижу, и мне страстно захотелось ещё раз посмотреть на тебя, поцеловать твой лоб, глаза. А я потом подумала - ведь счастье, что ты в безопасности.
Под утро я заснула и, когда проснулась, почувствовала страшную тоску. Я была в своей комнате, в своей постели, но ощутила себя на чужбине, затерянная, одна. Этим же утром мне напомнили забытое за годы советской власти, что я еврейка. Немцы ехали на грузовике и кричали: «Juden kaputt!» А затем мне напомнили об этом некоторые мои соседи. Жена дворника стояла под моим окном и говорила соседке: «Слава Богу, жидам конец». Откуда это? Сын её женат на еврейке, и старуха ездила к сыну в гости, рассказывала мне о внуках. Соседка моя, вдова, у неё девочка 6 лет, Алёнушка, синие, чудные глаза, я тебе писала о ней когда-то, зашла ко мне и сказала: «Анна Семеновна, попрошу вас к вечеру убрать вещи, я переберусь в Вашу комнату». «Хорошо, я тогда перееду в вашу» - сказала я. Она ответила: «Нет, вы переберетесь в каморку за кухней». Я отказалась: там ни окна, ни печки. Я пошла в поликлинику, а когда вернулась, оказалось: дверь в мою комнату взломали, мои вещи свалили в каморке. Соседка мне сказала: «Я оставила у себя диван, он всё равно не влезет в вашу новую комнатку». Удивительно, она кончила техникум, и покойный муж её был славный и тихий человек, бухгалтер в Укопспилке. «Вы вне закона» - сказала она таким тоном, словно ей это очень выгодно. А её дочь Аленушка сидела у меня весь вечер, и я ей рассказывала сказки. Это было моё новоселье, и она не хотела идти спать, мать её унесла на руках. А затем, Витенька, поликлинику нашу вновь открыли, а меня и ещё одного врача-еврея уволили. Я попросила деньги за проработанный месяц, но новый заведующий мне сказал: «Пусть вам Сталин платит за то, что вы заработали при советской власти, напишите ему в Москву». Санитарка Маруся обняла меня и тихонько запричитала: «Господи, Боже мой, что с вами будет, что с вами всеми будет...» И доктор Ткачев пожал мне руку. Я не знаю, что тяжелей: злорадство или жалостливые взгляды, которыми глядят на подыхающую, шелудивую кошку. Не думала я, что придётся мне всё это пережить.
Многие люди поразили меня. И не только тёмные, озлобленные, безграмотные. Вот старик-педагог, пенсионер, ему 75 лет, он всегда спрашивал о тебе, просил передать привет, говорил о тебе: «Он наша гордость». А в эти дни проклятые, встретив меня, не поздоровался, отвернулся. А потом мне рассказывали, что он на собрании в комендатуре говорил: «Воздух очистился, не пахнет чесноком». Зачем ему это - ведь эти слова его пачкают. И на том же собрании, сколько клеветы на евреев было... Но, Витенька, конечно, не все пошли на это собрание. Многие отказались. И, знаешь, в моём сознании с царских времен антисемитизм связан с квасным патриотизмом людей из «Союза Михаила Архангела». А здесь я увидела, - те, что кричат об избавлении России от евреев, унижаются перед немцами, по-лакейски жалки, готовы продать Россию за тридцать немецких сребреников. А тёмные люди из пригорода ходят грабить, захватывают квартиры, одеяла, платья; такие, вероятно, убивали врачей во время холерных бунтов. А есть душевно вялые люди, они поддакивают всему дурному, лишь бы их не заподозрили в несогласии с властями. Ко мне беспрерывно прибегают знакомые с новостями, глаза у всех безумные, люди, как в бреду. Появилось странное выражение - «перепрятывать вещи». Кажется, что у соседа надежней. Перепрятывание вещей напоминает мне игру. Вскоре объявили о переселении евреев, разрешили взять с собой 15 килограммов вещей. На стенах домов висели жёлтенькие объявленьица - «Всем жидам предлагается переселиться в район Старого города не позднее шести часов вечера 15 июля 1941 года. Не переселившимся - расстрел».
Ну вот, Витенька, собралась и я. Взяла я с собой подушку, немного белья, чашечку, которую ты мне когда-то подарил, ложку, нож, две тарелки. Много ли человеку нужно? Взяла несколько инструментов медицинских. Взяла твои письма, фотографии покойной мамы и дяди Давида, и ту, где ты с папой снят, томик Пушкина, «Lettres de Mon moulin», томик Мопассана, где «One vie», словарик, взяла Чехова, где «Скучная история» и «Архиерей». Вот и, оказалось, что я заполнила всю свою корзинку. Сколько я под этой крышей тебе писем написала, сколько часов ночью проплакала, теперь уж скажу тебе, о своем одиночестве. Простилась с домом, с садиком, посидела несколько минут под деревом, простилась с соседями. Странно устроены некоторые люди. Две соседки при мне стали спорить о том, кто возьмёт себе стулья, кто письменный столик, а стала с ними прощаться, обе заплакали. Попросила соседей Басанько, если после войны ты приедешь узнать обо мне, пусть расскажут поподробней и мне обещали. Тронула меня собачонка, дворняжка Тобик, последний вечер как-то особенно ласкалась ко мне. Если приедешь, ты её покорми за хорошее отношение к старой жидовке. Когда я собралась в путь и думала, как мне дотащить корзину до Старого города, неожиданно пришел мой пациент Щукин, угрюмый и, как мне казалось, чёрствый человек. Он взялся понести мои вещи, дал мне триста рублей и сказал, что будет раз в неделю приносить мне хлеб к ограде. Он работает в типографии, на фронт его не взяли по болезни глаз. До войны он лечился у меня, и если бы мне предложили перечислить людей с отзывчивой, чистой душой, - я назвала бы десятки имен, но не его. Знаешь, Витенька, после его прихода я снова почувствовала себя человеком, значит, ко мне не только дворовая собака может относиться по-человечески. Он рассказал мне, что в городской типографии печатается приказ, что евреям запрещено ходить по тротуарам. Они должны носить на груди жёлтую лату в виде шестиконечной звезды. Они не имеют права пользоваться транспортом, банями, посещать амбулатории, ходить в кино, запрещается покупать масло, яйца, молоко, ягоды, белый хлеб, мясо, все овощи, исключая картошку. Покупки на базаре разрешается делать только после шести часов вечера (когда крестьяне уезжают с базара). Старый город будет обнесён колючей проволокой, и выход за проволоку запрещён, можно только под конвоем на принудительные работы. При обнаружении еврея в русском доме хозяину - расстрел, как за укрытие партизана. Тесть Щукина, старик-крестьянин, приехал из соседнего местечка Чуднова и видел своими глазами, что всех местных евреев с узлами и чемоданами погнали в лес, и оттуда в течение всего дня доносились выстрелы и дикие крики, ни один человек не вернулся. А немцы, стоявшие на квартире у тестя, пришли поздно вечером - пьяные, и ещё пили до утра, пели и при старике делили между собой брошки, кольца, браслеты. Не знаю, случайный ли это произвол или предвестие ждущей и нас судьбы?
Как печален был мой путь, сыночек, в средневековое гетто. Я шла по городу, в котором проработала 20 лет. Сперва мы шли по пустынной Свечной улице. Но когда мы вышли на Никольскую, я увидела сотни людей, шедших в это проклятое гетто. Улица стала белой от узлов, от подушек. Больных вели под руки. Парализованного отца доктора Маргулиса несли на одеяле. Один молодой человек нёс на руках старуху, а за ним шли жена и дети, нагруженные узлами. Заведующий магазином бакалеи Гордон, толстый, с одышкой, шёл в пальто с меховым воротником, а по лицу его тёк пот. Поразил меня один молодой человек, он шёл без вещей, подняв голову, держа перед собой раскрытую книгу, с надменным и спокойным лицом. Но сколько рядом было безумных, полных ужаса. Шли мы по мостовой, а на тротуарах стояли люди и смотрели. Одно время я шла с Маргулисами и слышала сочувственные вздохи женщин. А над Гордоном в зимнем пальто смеялись, хотя, поверь, он был ужасен, не смешон. Видела много знакомых лиц. Одни слегка кивали мне, прощаясь, другие отворачивались. Мне кажется, в этой толпе равнодушных глаз не было; были любопытные, были безжалостные, но несколько раз я видела заплаканные глаза.
Я посмотрела - две толпы, евреи в пальто, шапках, женщины в тёплых платках, а вторая толпа на тротуаре одета по-летнему. Светлые кофточки, мужчины без пиджаков, некоторые в вышитых украинских рубахах. Мне показалось, что для евреев, идущих по улице, уже и солнце отказалось светить, они идут среди декабрьской ночной стужи. У входа в гетто я простилась с моим спутником, он мне показал место у проволочного заграждения, где мы будем встречаться. Знаешь, Витенька, что я испытала, попав за проволоку? Я думала, что почувствую ужас. Но, представь, в этом загоне для скота мне стало легче на душе. Не думай, не потому, что у меня рабская душа. Нет. Нет. Вокруг меня были люди одной судьбы, и в гетто я не должна, как лошадь, ходить по мостовой, и нет взоров злобы, и знакомые люди смотрят мне в глаза и не избегают со мной встречи. В этом загоне все носят печать, поставленную на нас фашистами, и поэтому здесь не так жжёт мою душу эта печать. Здесь я себя почувствовала не бесправным скотом, а несчастным человеком. От этого мне стало легче.
Я поселилась вместе со своим коллегой, доктором-терапевтом Шперлингом, в мазаном домике из двух комнатушек. У Шперлингов две взрослые дочери и сын, мальчик лет двенадцати. Я подолгу смотрю на его худенькое личико и печальные большие глаза. Его зовут Юра, а я раза два называла его Витей, и он меня поправлял: «Я Юра, а не Витя». Как различны характеры людей! Шперлинг в свои пятьдесят восемь лет полон энергии. Он раздобыл матрацы, керосин, подводу дров. Ночью внесли в домик мешок муки и полмешка фасоли. Он радуется всякому своему успеху, как молодожён. Вчера он развешивал коврики. Ничего, ничего, все переживём, - повторяет он - главное, запастись продуктами и дровами. Он сказал мне, что в гетто следует устроить школу. Он даже предложил мне давать Юре уроки французского языка и платить за урок тарелкой супа. Я согласилась. Жена Шперлинга, толстая Фанни Борисовна, вздыхает: «Всё погибло, мы погибли». Но при этом, следит, чтобы её старшая дочь Люба, доброе и милое существо, не дала кому-нибудь горсть фасоли или ломтик хлеба. А младшая, любимица матери, Аля - истинное исчадие ада: властная, подозрительная, скупая. Она кричит на отца, на сестру. Перед войной она приехала погостить из Москвы и застряла. Боже мой, какая нужда вокруг! Если бы те, кто говорят о богатстве евреев и о том, что у них всегда накоплено на чёрный день, посмотрели на наш Старый город. Вот он и пришёл, чёрный день, чернее не бывает. Ведь в Старом городе не только переселённые с 15 килограммами багажа, здесь всегда жили ремесленники, старики, рабочие, санитарки. В какой ужасной тесноте жили они и живут. Как едят! Посмотрел бы ты на эти полуразваленные, вросшие в землю хибарки. Витенька, здесь я вижу много плохих людей - жадных, трусливых, хитрых, даже готовых на предательство. Есть тут один страшный человек, Эпштейн, попавший к нам из какого-то польского городка. Он носит повязку на рукаве и ходит с немцами на обыски, участвует в допросах, пьянствует с украинскими полицаями, и они посылают его по домам вымогать водку, деньги, продукты. Я раза два видела его - рослый, красивый, в франтовском кремовом костюме, и даже жёлтая звезда, пришитая к его пиджаку, выглядит, как жёлтая хризантема.
Но я хочу тебе сказать и о другом. Я никогда не чувствовала себя еврейкой. С детских лет я росла в среде русских подруг, я любила больше всех поэтов Пушкина, Некрасова, и пьеса, на которой я плакала вместе со всем зрительным залом, съездом русских земских врачей, была «Дядя Ваня» со Станиславским. А когда-то, Витенька, когда я была четырнадцатилетней девочкой, наша семья собралась эмигрировать в Южную Америку. И я сказала папе: «Не поеду никуда из России, лучше утоплюсь». И не уехала. А вот в эти ужасные дни мое сердце наполнилось материнской нежностью к еврейскому народу. Раньше я не знала этой любви. Она напоминает мне мою любовь к тебе, дорогой сынок. Я хожу к больным на дом. В крошечные комнатки втиснуты десятки людей: полуслепые старики, грудные дети, беременные. Я привыкла в человеческих глазах искать симптомы болезней - глаукомы, катаракты. Я теперь не могу так смотреть в глаза людям, - в глазах я вижу лишь отражение души. Хорошей души, Витенька! Печальной и доброй, усмехающейся и обречённой, побеждённой насилием и в то же время торжествующей над насилием. Сильной, Витя, души! Если бы ты слышал, с каким вниманием старики и старухи расспрашивают меня о тебе. Как сердечно утешают меня люди, которым я ни на что не жалуюсь, люди, чьё положение ужасней моего. Мне иногда кажется, что не я хожу к больным, а, наоборот, народный добрый врач лечит мою душу. А как трогательно вручают мне за лечение кусок хлеба, луковку, горсть фасоли. Поверь, Витенька, это не плата за визиты! Когда пожилой рабочий пожимает мне руку и вкладывает в сумочку две-три картофелины и говорит: «Ну, ну, доктор, я вас прошу», у меня слёзы выступают на глазах. Что-то в этом такое есть чистое, отеческое, доброе, не могу словами передать тебе это. Я не хочу утешать тебя тем, что легко жила это время. Ты удивляйся, как моё сердце не разорвалось от боли. Но не мучься мыслью, что я голодала, я за все это время ни разу не была голодна. И ещё - я не чувствовала себя одинокой. Что сказать тебе о людях, Витя? Люди поражают меня хорошим и плохим. Они необычайно разные, хотя все переживают одну судьбу. Но, представь себе, если во время грозы большинство старается спрятаться от ливня, это ещё не значит, что все люди одинаковы. Да и прячется от дождя каждый по-своему... Доктор Шперлинг уверен, что преследования евреев временные, пока война. Таких, как он, немало, и я вижу, чем больше в людях оптимизма, тем они мелочней, тем эгоистичней. Если во время обеда приходит кто-нибудь, Аля и Фанни Борисовна немедленно прячут еду. Ко мне Шперлинги относятся хорошо, тем более что я ем мало и приношу продуктов больше, чем потребляю. Но я решила уйти от них, они мне неприятны. Подыскиваю себе уголок. Чем больше печали в человеке, чем меньше он надеется выжить, тем он шире, добрее, лучше. Беднота, жестянщики, портняги, обречённые на гибель, куда благородней, шире и умней, чем те, кто ухитрились запасти кое-какие продукты. Молоденькие учительницы, чудик-старый учитель и шахматист Шпильберг, тихие библиотекарши, инженер Рейвич, который беспомощней ребенка, но мечтает вооружить гетто самодельными гранатами - что за чудные, непрактичные, милые, грустные и добрые люди. Здесь я вижу, что надежда почти никогда не связана с разумом, она - бессмысленна, я думаю, её родил инстинкт. Люди, Витя, живут так, как будто впереди долгие годы. Нельзя понять, глупо это или умно, просто так оно есть. И я подчинилась этому закону. Здесь пришли две женщины из местечка и рассказывают то же, что рассказывал мне мой друг. Немцы в округе уничтожают всех евреев, не щадя детей, стариков. Приезжают на машинах немцы и полицаи и берут несколько десятков мужчин на полевые работы, они копают рвы, а затем через два-три дня немцы гонят еврейское население к этим рвам и расстреливают всех поголовно. Всюду в местечках вокруг нашего города вырастают эти еврейские курганы. В соседнем доме живёт девушка из Польши. Она рассказывает, что там убийства идут постоянно, евреев вырезают всех до единого, и евреи сохранились лишь в нескольких гетто - в Варшаве, в Лодзи, Радоме. И когда я всё это обдумала, для меня стало совершенно ясно, что нас здесь собрали не для того, чтобы сохранить, как зубров в Беловежской пуще, а для убоя. По плану дойдёт и до нас очередь через неделю, две. Но, представь, понимая это, я продолжаю лечить больных и говорю: «Если будете систематически промывать лекарством глаза, то через две-три недели выздоровеете». Я наблюдаю старика, которому можно будет через полгода-год снять катаракту. Я задаю Юре уроки французского языка, огорчаюсь его неправильному произношению. А тут же немцы, врываясь в гетто, грабят, часовые, развлекаясь, стреляют из-за проволоки в детей, и всё новые, новые люди подтверждают, что наша судьба может решиться в любой день.
Вот так оно происходит - люди продолжают жить. У нас тут даже недавно была свадьба. Слухи рождаются десятками. То, задыхаясь от радости, сосед сообщает, что наши войска перешли в наступление и немцы бегут. То вдруг рождается слух, что советское правительство и Черчилль предъявили немцам ультиматум, и Гитлер приказал не убивать евреев. То сообщают, что евреев будут обменивать на немецких военнопленных. Оказывается, нигде нет столько надежд, как в гетто. Мир полон событий, и все события, смысл их, причина, всегда одни - спасение евреев. Какое богатство надежды! А источник этих надежд один - жизненный инстинкт, без всякой логики сопротивляющийся страшной необходимости погибнуть нам всем без следа. И вот смотрю и не верю: неужели все мы - приговорённые, ждущие казни? Парикмахеры, сапожники, портные, врачи, печники - все работают. Открылся даже маленький родильный дом, вернее, подобие такого дома. Сохнет белье, идёт стирка, готовится обед, дети ходят с 1 сентября в школу, и матери расспрашивают учителей об отметках ребят. Старик Шпильберг отдал в переплёт несколько книг. Аля Шперлинг занимается по утрам физкультурой, а перед сном наворачивает волосы на папильотки, ссорится с отцом, требует себе какие-то два летних отреза. И я с утра до ночи занята - хожу к больным, даю уроки, штопаю, стираю, готовлюсь к зиме, подшиваю вату под осеннее пальто. Я слушаю рассказы о карах, обрушившихся на евреев. Знакомую, жену юрисконсульта, избили до потери сознания за покупку утиного яйца для ребенка. Мальчику, сыну провизора Сироты, прострелили плечо, когда он пробовал пролезть под проволокой и достать закатившийся мяч. А потом снова слухи, слухи, слухи. Вот и не слухи. Сегодня немцы угнали восемьдесят молодых мужчин на работы, якобы копать картошку, и некоторые люди радовались - сумеют принести немного картошки для родных. Но я поняла, о какой картошке идет речь.
Ночь в гетто - особое время, Витя. Знаешь, друг мой, я всегда приучала тебя говорить мне правду, сын должен всегда говорить матери правду. Но и мать должна говорить сыну правду. Не думай, Витенька, что твоя мама - сильный человек. Я - слабая. Я боюсь боли и трушу, садясь в зубоврачебное кресло. В детстве я боялась грома, боялась темноты. Старухой я боялась болезней, одиночества, боялась, что, заболев, не смогу работать, сделаюсь обузой для тебя и ты мне дашь это почувствовать. Я боялась войны. Теперь по ночам, Витя, меня охватывает ужас, от которого леденеет сердце. Меня ждёт гибель. Мне хочется звать тебя на помощь. Когда-то ты ребенком прибегал ко мне, ища защиты. И теперь в минуты слабости мне хочется спрятать свою голову на твоих коленях, чтобы ты, умный, сильный, прикрыл её, защитил. Я не только сильна духом, Витя, я и слаба. Часто думаю о самоубийстве, но я не знаю, слабость, или сила, или бессмысленная надежда удерживают меня. Но хватит. Я засыпаю и вижу сны. Часто вижу покойную маму, разговариваю с ней. Сегодня ночью видела во сне Сашеньку Шапошникову, когда вместе жили в Париже. Но тебя, ни разу не видела во сне, хотя всегда думаю о тебе, даже в минуты ужасного волнения. Просыпаюсь, и вдруг этот потолок, и я вспоминаю, что на нашей земле немцы, я прокажённая, и мне кажется, что я не проснулась, а, наоборот, заснула и вижу сон. Но проходит несколько минут, я слышу, как Аля спорит с Любой, чья очередь отправиться к колодцу, слышу разговоры о том, что ночью на соседней улице немцы проломили голову старику. Ко мне пришла знакомая, студентка педтехникума, и позвала к больному. Оказалось, она скрывает лейтенанта, раненного в плечо, с обожжённым глазом. Милый, измученный юноша с волжской, окающей речью. Он ночью пробрался за проволоку и нашел приют в гетто. Глаз у него оказался повреждён несильно, я сумела приостановить нагноение. Он много рассказывал о боях, о бегстве наших войск, навёл на меня тоску. Хочет отдохнуть и пойти через линию фронта. С ним пойдут несколько юношей, один из них был моим учеником. Ох, Витенька, если б я могла пойти с ними! Я так радовалась, оказывая помощь этому парню, мне казалось, вот и я участвую в войне с фашизмом. Ему принесли картошки, хлеба, фасоли, а какая-то бабушка связала ему шерстяные носки.
Сегодня день наполнен драматизмом. Накануне Аля через свою русскую знакомую достала паспорт умершей в больнице молодой русской девушки. Ночью Аля уйдёт. И сегодня мы узнали от знакомого крестьянина, проезжавшего мимо ограды гетто, что евреи, посланные копать картошку, роют глубокие рвы в четырех верстах от города, возле аэродрома, по дороге на Романовку. Запомни, Витя, это название, там ты найдёшь братскую могилу, где будет лежать твоя мать. Даже Шперлинг понял всё, весь день бледен, губы дрожат, растерянно спрашивает меня: «Есть ли надежда, что специалистов оставят в живых?» Действительно, рассказывают, в некоторых местечках лучших портных, сапожников и врачей не подвергли казни. И всё же вечером Шперлинг позвал старика-печника, и тот сделал тайник в стене для муки и соли. И я вечером с Юрой читала «Lettres de mon moulin». Помнишь, мы читали вслух мой любимый рассказ «Les vieux» и переглянулись с тобой, рассмеялись, и у обоих слёзы были на глазах. Потом я задала Юре уроки на послезавтра. Так нужно. Но какое щемящее чувство у меня было, когда я смотрела на печальное личико моего ученика, на его пальцы, записывающие в тетрадку номера заданных ему параграфов грамматики. И сколько этих детей: чудные глаза, тёмные кудрявые волосы, среди них есть, наверное, будущие учёные, физики, медицинские профессора, музыканты, может быть, поэты. Я смотрю, как они бегут по утрам в школу, не по-детски серьезные, с расширенными трагическими глазами. А иногда они начинают возиться, дерутся, хохочут, и от этого на душе не веселей, а ужас охватывает. Говорят, что дети наше будущее, но что скажешь об этих детях? Им не стать музыкантами, сапожниками, закройщиками. И я ясно сегодня ночью представила себе, как весь этот шумный мир бородатых озабоченных папаш, ворчливых бабушек, создательниц медовых пряников, гусиных шеек, мир свадебных обычаев, поговорок, субботних праздников уйдет навек в землю. И после войны жизнь снова зашумит, а нас не будет. Мы исчезнем, как исчезли ацтеки. Крестьянин, который привёз весть о подготовке могил, рассказывает, что его жена ночью плакала, причитала: «Они и шьют, и сапожники, и кожу выделывают, и часы чинят, и лекарства в аптеке продают... Что ж это будет, когда их всех поубивают?» И так ясно я увидела, как, проходя мимо развалин, кто-нибудь скажет: «Помнишь, тут жили когда-то евреи, печник Борух. В субботний вечер его старуха сидела на скамейке, а возле неё играли дети». А второй собеседник скажет: «А вон под той старой грушей-кислицей обычно сидела докторша, забыл её фамилию. Я у неё когда-то лечил глаза, после работы она всегда выносила плетеный стул и сидела с книжкой». Так оно будет, Витя. Как будто страшное дуновение прошло по лицам, все почувствовали, что приближается срок.
Витенька, я хочу сказать тебе... нет, не то, не то. Витенька, я заканчиваю свое письмо и отнесу его к ограде гетто и передам своему другу. Это письмо нелегко оборвать, оно - мой последний разговор с тобой, и, переправив письмо, я окончательно ухожу от тебя, ты уж никогда не узнаешь о последних моих часах. Это наше самое последнее расставание. Что скажу я тебе, прощаясь, перед вечной разлукой? В эти дни, как и всю жизнь, ты был моей радостью. По ночам я вспоминала тебя, твою детскую одежду, твои первые книжки, вспоминала твоё первое письмо, первый школьный день. Всё, всё вспоминала от первых дней твоей жизни до последней весточки от тебя, телеграммы, полученной 30 июня. Я закрывала глаза, и мне казалось - ты заслонил меня от надвигающегося ужаса, мой друг. А когда я вспоминала, что происходит вокруг, я радовалась, что ты не возле меня - пусть ужасная судьба минет тебя.
Витя, я всегда была одинока. В бессонные ночи я плакала от тоски. Ведь никто не знал этого. Моим утешением была мысль о том, что я расскажу тебе о своей жизни. Расскажу, почему мы разошлись с твоим папой, почему такие долгие годы я жила одна. И я часто думала, - как Витя удивится, узнав, что мама его делала ошибки, безумствовала, ревновала, что её ревновали, была такой, как все молодые. Но моя судьба - закончить жизнь одиноко, не поделившись с тобой. Иногда мне казалось, что я не должна жить вдали от тебя, слишком я тебя любила. Думала, что любовь даёт мне право быть с тобой на старости. Иногда мне казалось, что я не должна жить вместе с тобой, слишком я тебя любила.
Ну, enfin... Будь всегда счастлив с теми, кого ты любишь, кто окружает тебя, кто стал для тебя ближе матери. Прости меня. С улицы слышен плач женщин, ругань полицейских, а я смотрю на эти страницы, и мне кажется, что я защищена от страшного мира, полного страдания. Как закончить мне письмо? Где взять силы, сынок? Есть ли человеческие слова, способные выразить мою любовь к тебе?
Целую тебя, твои глаза, твой лоб, волосы. Помни, что всегда в дни счастья и в день горя материнская любовь с тобой, её никто не в силах убить.
Витенька... Вот и последняя строка последнего маминого письма к тебе. Живи, живи, живи вечно...
Екатерина Савельевна Витис была расстреляна вместе с другими евреями в Романовке 15 сентября 1941 года, в ходе одной из фашистских операций по уничтожению еврейского населения. Тяжелобольная костным туберкулезом, она шла к могильному братскому рву на костылях. До конца жизни писатель Василий Гроссман писал письма своей погибшей матери.
Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» оценивается многими как «„Война и мир“ двадцатого века», как из-за прямого влияния романа Толстого на Гроссмана, так и по своему значению. Центральная идея произведения заключается в том, что проявления человечности, происходящие в тоталитарном обществе, вопреки давлению такого общества, являются высшей ценностью.
